Когда настоятеля церкви Рождества Христова отца Иоанна увезли тайно из Лебяжска, на матушке Серафиме остались четверо. Смуглые черноголовые мальчики были погодками: восьмилетний Петька – старший, Вася – самый маленький, Павлушка – посередке. А синеглазая со светлыми кудряшками Леночка – тремя годами моложе Васи. Матушка Серафима старалась подальше прятать от мира страшную свою беду, но ее выдавала неизбывная тоска в скорбных, недавно еще ярко-синих, а теперь каких-то потускневших глазах. Лицо ее сразу истаяло, на спине проступили острые лопатки. Она часто крестилась, шепча что-то неразборчивое, и всего теперь боялась. Одевать детей кое-как еще можно было. Петьке что-нибудь из отцовых обносков перелицовывалось, а когда вырастал – эту же ветошь братики донашивали. Леночке ее платья с урезкой шли. Но как прокормить? Батюшка Иоанн не одной службой жил. Лошадку в хозяйстве имел, плуг, овечек – пахал и сеял до пота. Но переписали все после его ареста, отняли. Матушка Серафима сразу лишилась имущества, всех человеческих прав, уважения недавних прихожан и даже посильной работы. Только и прав оставили ей – умирать.
Семья кормилась кое-чем: епархия в беде не оставила, слободские доброхоты приносили то картошечки, то мучицы. И самой матушке Серафиме пришлось чулки суконные на продажу вязать, мыло варить: в лавках вдруг мыло-то пропало. А тут – еще беда. Петька рос непокорным, дерзким – непонятно, в кого такой и уродился.
Как-то во втором классе, на переменке, он стоял, привалившись к краю подоконника. В конце коридора мальчишки горланили новые песни: куда-то лезть, кого-то разгонять. Хотелось и ему туда, в эту ребячью ораву, но теперь там его сторонились: он сразу чуждым стал. В это время мимо пробегал Сквалыга – так в классе прозвали широкомордого второгодника с огромной башкой. В тесноте он споткнулся о Петькин сапог и запахал носом. Тут же он вскочил, намереваясь кинуться на обидчика, но в конце коридора блеснули строгие очки учителя. Сквалыга прошипел, кривя широкий лягушачий рот:
– Подножку, поповское отродье?!
Петька насторожился, ждал драки после уроков. И когда мальчишки с шумным облегчением вывалились из школьного двора, Сквалыга кинулся на него башкой вперед. Петька проходил как раз мимо сточной канавы, полной воды. Внезапным броском Сквалыга хотел сбить его в канаву и потешиться. Но Петька, готовый к нападению, отпрянул, согнутой левой ловко заехал Сквалыге по затылку. От удара, а главное, от собственного яростного наскока тот нырнул головой в грязные стоки. Задиристый Сквалыга насолил многим, и ребятишки стали подбадривать Петьку выкриками. Сквалыгины подручные замешкались в нерешительности. Тряся башкой, разбрызгивая со стриженой головы грязную воду, их предводитель полез из канавы. Но только лишь над бровкой показалось его широкое лицо, Петька еще раз двинул кулаком. Удар пришелся в скулу. Запрокинув руки, Сквалыга опять плюхнулся в канаву. На четвереньках выполз на дальнюю бровку, задыхаясь от гнева и обиды. Петька крикнул:
– Получил? Только обзови теперь!
Но вечером Сквалыга со своими подручными подстерег его на выгоне, у Большого пруда. Трое бросились на одного. Отбиваясь, Петька выдрал из плетня жердину, замахал палкой. Подручные, закрываясь руками, стали пятиться и укрылись за спиной своего главаря. Петька, опустив палку, пригрозил:
– Полезешь – изуродую!
Завидев драку, из-за куста шиповника вышел пионервожатый Сеня Чеботарь. Был Сеня много старше Петьки, но лишь чуть повыше и щуплым, рыженьким. Как все слабые телом, он уважал крепких ребят. А тут вон какое дело: один от троих отбился.
Сеня мигнул Петьке веселым глазом, веснушки у его вздернутого носа посветлели.
– Утер лоботрясов, утер! – с удовольствием отметил он, окинув взглядом крепкие плечи мальчишки. – Таких стоит утирать: к пионерам в слободе придираются. А ты с ними бился – значит, за нас, за пионеров. А может, ты посередке?
– Я не знаю. Я – нигде...
Никудышное дело – нигде-то. Свое место каждому выбирать дано. Хочешь с нами, с пионерами?
– Х-хочу. Но-о...
– Это я знаю. И обговорю про тебя. Глядишь, и тебе можно будет. С особой проверкой, само собой...
Поговорил вожатый, видно, успешно. Через недельку позвал Петьку на отрядный сбор, испытание назначил:
– Голбычек за слободой знаешь? Четыре иконы там. Опиум для народа эти иконы, самый дурман. Пойдешь туда и поснимаешь. Вот с ним пойдешь.
Сеня показал на стриженого мальчишку в конце шеренги. Голбычек, куда Чеботарь послал Петьку, стоял на выезде из слободы испокон веков. Там, прямо за плетнем крайнего двора, начиналось ржаное поле. Тимошка, так звали стриженого мальчишку, поманил Петьку в рожь. Залегли. Стали с опаской вглядываться то в полевой проселок, вильнувший за белесую стену ржи, то в крайние дома слободы. Тимошка, вытягивая изо ржи шею, прошептал:
– Сеня велел тайно: сняли – и сняли. А кто – неизвестно. Сами мужики и сняли. Понял?
Голбычек был деревянной часовенкой на дубовом устое, с темными нишами на все четыре стороны. В каждой нише стояла иконка. На слободу глядел скорбный лик Божией Матери, на кончике лампадного фитилька перед ним подрагивала желтая капелька пламени. Тимошка выдохнул: «Скорей!» – и выскочил изо ржи. Петька хватил икону Божией Матери, опрокинул в спешке неугасимую лампаду. Вздрогнуло крохотное сердчишко пламени, затухло. «Скорей!» – опять прошипел сквозь зубы Тимошка. Оглядываясь, они нырнули в рожь. Рожь, закрывавшая их по глаза, неожиданно распахнулась. Впереди зазеленел ложок с тускло блеснувшей водой бочажка (бочаг, бочажок – яма, залитая водой, омут – ред.). Они взбежали на плотину, бросили иконы в воду. Покачиваясь на воде, глаза святых смотрели на них укоризненно. Петька испугался, отбежал, но строгие глаза настигли его и тут.
– Они глядят! Тимошка, они глядят! – вскричал он.
Тимошка нагнулся, первый ударил в икону камнем. В спешке они чаще всего промахивались, но бывали и меткие броски. Камень глухо стукал в изображение святого, и доска вздрагивала. Били они долго. Но расколотые иконы все еще не тонули, и глаза святых все с таким же скорбным удивлением взирали на них.
Так Петька стал пионером. Сеня Чеботарь заметил у него языковые и певческие способности. А если выпустить его с антирелигиозной пропагандой? Куда же лучше: разуверившийся сын попа! И Петька в школьных представлениях и на пионерских слетах стал голосом и действиями высмеивать церковные обряды. Вот размахивает кадилом степенный батя, ему прислуживает хитренький псаломщик. Вот старушка замаливает грехи молодости. А то нарочно густым голосом диакона пустит во всю мочь: «Многа-й-я лета-а...» Ребятишки на скамейках гоготали, топали сапогами, поощрительно выкрикивали. А мужики, узнав о проделках своих сыновей, укоризненно покашливали. Слободские же бабы дружно выговаривали матушке Серафиме. Прослышала она и о страшном Петькином святотатстве. Помертвела сразу от страха, упала на колени перед образами: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь».
Долго билась лбом в пол коленопреклоненная мать. Святых молила. Тяжело поднялась, Петьку стала упрашивать:
– Опомнись, сынок. Не гневи Бога, не позорь отца.
А нечесаный и вечно пьяный Прокошка, подслушавший, видно, эти слова, как-то заорал на нее:
– Лиригию распушаешь? Мальца с толку хочешь сбить?
Ему нужно было опохмелиться, он и пугал ее высылкой на Север. В слободе вовсю уже раскулачивали, а ее двор был на особой заметке. Пришлось умилостивить Прокошку лафитцем. Он выпил, тылом ладони дернул взад-вперед по толстым губам, согнутым пальцем погрозил от избяной двери:
– Гляди, попадья!
А она боялась и людского суда, и Божией кары. Все крестилась, все молила Божию Матерь отпустить отроку Петру его тяжкие грехи.
Но не один Петька был грешен – многие. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», – молила каждый день утром и вечером матушка Серафима. А вот в хлебе-то насущном Господь за грехи и отказал. В самом Лебяжске отвешивалась на карточку хоть какая-то пайка, а сельскую слободу и этого лишили. Никакого хлеба там с весны 1933 года никто и в глаза не видел. Ребятишки приловчились собирать летошнюю картошку, вывернутую колхозным плугом при вспашке. Даже Леночка ходила босиком по обжигающей пахоте, чтобы набрать горстку выпревших до черноты картофельных шматочков. Высушив, толкли их в ступе на черную тяжелую муку. Из этой муки матушка Серафима пекла что-то вроде жестких оладий, скрипящих на зубах. Она раскладывала их на пять ровных кучечек, и голодные взгляды детей неотрывно следовали за движениями иссохшей ее руки. В каждую тарелку она плескала черпачок крапивных щей. Но и всю крапиву на слободских задах быстро повыдергивали. А тут стала наливаться колхозная рожь. Петька, забравшись у крайнего слободского плетня в самую гущину, шелушил в ладошку мягкие еще зернышки, ссыпал их в рот. Он чутко прислушивался: не попасться бы, за колоски кого-то уже судили.
Однажды с полевого проселка до занятого колосками Петьки донесся мягкий стук рессорной пролетки, на каких выезжало в поле городское начальство. Он пригнулся пониже и, проминая в густой ржи след, бросился подальше от опасной дороги. У межи, где ржаное поле кончалось, он споткнулся, вытянутыми руками и грудью упал на склон ложка, покрытый подсыхающей травкой. Машинально глянул под увал: ложок был тот самый. Только прудик, в который он с Тимошкой когда-то побросал иконы, уже зарос от берегов болотной осокой, а в середине подернут был буроватой ряской. Петька долго смотрел вниз. Почему-то никак не мог оторвать взгляд от этого омутка ржавой воды. Омуток вдруг взволновался, ряска быстро сбежала с поверхности, и сквозь слой очистившейся воды проглянула в далекой глубине бескрайняя небесная синь. Оттуда, из этой далекой синевы, смотрели на Петьку скорбные глаза Божией Матери. Он вздрогнул, мотнув головой, закрыл глаза. Распростертый ниц, с вытянутыми к прудику руками лежал, чувствуя горячую землю всем своим телом. Божественное видение потрясло его. Против своей воли он ждал: боялся встать, боялся опять увидеть скорбные глаза Божией Матери. Поднялся все же, стал смотреть на уходящее до самого горизонта хлебное поле. Неправдоподобно огромный малиновый диск распухшего солнца долго шел над полоской едва видного леса и, медленно сгорая, стал тонуть. Петька все же собрался с духом, глянул вниз. В воде уже пропала чистая, далекая глубина, и опять в ложке был всего лишь заросший острыми зелеными стеблями осоки ржавый омуток. Дома, выложив из кармашка на стол кучечку ржаных зернышек, Петька весь вечер сидел непривычно тихий. Блуждающий по стенам взгляд его часто сваливался на прокопченный угол избы, к божнице. Спать лег он раньше обычного и сразу провалился в глухой, тяжелый сон. Он услышал благовест церкви Рождества Христова и заторопился, чтобы не опоздать к началу молитвы, но вынырнувший откуда-то стриженый Тимошка, указывая на голбычек, вскричал: «Скорей!» Благовест стих. Двое в кожанках повели отца Иоанна, его отца, шел он в затертой рясе и скуфейке. Полные печали глаза его с укором взирали на сына. Петька вздрогнул: согбенный отец Иоанн нес на спине большой, выше человеческого роста, деревянный крест. И опять выглядывающий из ржи стриженый Тимошка крикнул ему: «Скорей!» Он протянул руки к голбычку, но в очистившейся воде бочажка засиял лик Божией Матери.
Петька дернулся в постели и открыл обессмысленные страхом глаза. Павлушка и Вася лежали рядом. На божнице, перед ликом Божией Матери, теплилась лампада. С тех пор укоряющие глаза отца часто стали чудиться Петьке, и однажды он попросил:
– Мама, расскажи об отце. Он часто мне снится. На согнутой спине большой крест, а лицо – худое, измученное...
Матушка Серафима, удивленно взглянув на него, закрестилась, рассказывать стала. И ее слабый голос показался Петьке тоже осуждающим. Вспомнились опять расколотые камнями иконы. Покачивающиеся в прудике глаза святых все чаще мерещились ему. Он вспоминал скоморошества под громкий гогот ребят. Каким же остолопом он был! Его отец по великой своей нужде добавлял к службе в церкви Рождества Христова крестьянский труд, а он его за это высмеивал. И кого же? Родного своего отца, что кормил его. Те двое, в желтых кожанках, долго рывшиеся в отцовских бумагах, не изъяли только маленький томик Лермонтова в картонной, продранной обложке. Листая этот старый томик, Петька удивился: в стихотворении «Выхожу один я на дорогу...» в учебнике вместо лермонтовского «Богу» значилось – «небу». Кто и зачем изменил строку, сделав ее нерифмованной?
А тут и школьное представление подошло. Ожидая всегдашнего Петькиного шутовства, ребята переглядывались, ухмылялись, и Петька вышел из-за ситцевого полога. Всегда потешное, с комическими ужимками лицо его в этот раз было серьезным, а лохмы черных волос блестели аккуратным зачесом. Тенорок его тихонько загрустил:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Конец предпоследней строки тихий голос певца не то простонал, не то выдохнул: «Бо-о-гу». Протяжный тенорок, натосковавшись, замер неожиданно, но долго еще стояла необычная для ребятишек тишина. Недели через две Петьку повстречал Сеня Чеботарь, теперь уже работник тех самых органов, которые тайно увезли его отца. Незаметно подвел разговор к школьному представлению.
– Ты как-то иначе там пропел, – сказал Сеня. – Не как надо...
– Богу?
– Вот-вот...
– У Лермонтова так. А ты от кого узнал?
– Ну-у, спросил... У нас все известно.
Сеня, вспыхнув всеми своими веснушками, попытался увести разговор в сторону. Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Поколебавшись, взглянул на Петьку, сказал все же:
– Ты, Петя, вот что. Ты не высовывайся. Говорят «небу» – значит, надо так. Поостерегись, в общем. Больше ничего тебе не скажу, не имею права.
И около Петьки почему-то стал вертеться Сквалыга. Заговаривал все время о Боге, о том, что напрасно закрыли церковь Рождества Христова, что и помолиться теперь негде. Петьке неприятен был этот переросток с огромной башкой и широким лягушачьим ртом, но тот все не отходил, все заговаривал с ним о Боге. И отправиться бы Петьке вслед за отцом Иоанном, кабы не Сеня Чеботарь. В тот вечер Петька, придвинув настольную семилинейку (семилинейка – керосиновая лампа с фитилем в семь линий – ред.) к книге, читал. По черным стеклам оконца сек косой осенний дождь. Кто-то осторожненько стукнул в верхнюю шибку (оконное стекло – ред.). Петька нагнулся к черному стеклу, за ним была непроглядная темь. Пройдя через холодные сенцы ощупью, он приоткрыл уличную дверь, выглянул. В простенке стоял Сеня Чеботарь в каком-то истерзанном плаще до пят и мокрой приплюснутой кепчонке. Он проговорил торопливо:
Беги из Лебяжска. Ночью тебя будут брать.
– Как брать?
– Не спрашивай. Возьмут как всех – в тюрьму. Видишь, в чем я? Это, чтобы не опознал кто. Прощай, Петя, может, и не свидимся. Нечеловеческое подошло время.
И Чеботарь быстро скрылся в мокрой темноте. Сапоги его зачавкали по грязи. Петька постоял под холодным дождем, посмотрел ему вслед. Рассказав матери лишь самое главное, он потерянно добавил: «Это, мама, воздается мне за грехи мои», – и, кривясь всем лицом, едва сдержал слезы. С сумкой, в которую мать положила немного еды, он ушел из родного дома. Этот новый страшный удар сразу сразил и без того быстро старевшую матушку Серафиму. Седая, высохшая, она билась лбом в пол, исступленно шептала молитвы. Грех старшего сына был ее грехом – она чувствовала это всей смятенной душой своей. И заплатила за этот грех она страшную цену. Дважды, одну за другой, получила похоронки: погибли на Брянщине, в лесах, воины Павел и Василий – тихие мальчики со смоляными кудрями. Каждый раз она опускалась перед Божией Матерью на колени, просила для воинов Царства Небесного, молилась за здравие рабов Божиих Петра и Елены, но не вернулась с фронта и девятнадцатилетняя Леночка – ласковая, синеглазая, последняя. У всех дочери пришли, а у нее – за великий ее грех – нет. Спустя годы горе матушки Серафимы притупилось. Теперь она боялась, что не доведется увидеть ей и сгинувшего Петьку: ведь он был погрешнее погибших своих братьев и сестры. Господи, отпусти ему грехи его тяжкие!
Увидела она старшего сына только через восемь лет, в первую послевоенную осень. Он пришел в чужой, приютивший матушку Серафиму дом в прожженной северными кострами телогрейке, в разбитых кирзачах: видно, ненадолго избавил его когда-то от узилища Сеня Чеботарь.
Мать охнула, потянулась высохшими руками к сыну. Ткнулась в его грудь сморщившимся лицом, разметала по старому ватнику реденькие седые волосы. И заплакала, творя молитву. Петька, взглянув на угол избы, опустился перед иконой Божией Матери на колени, широко перекрестился и, припав к полу лбом, покаянно замер.

Вставки
«А вот последнее слово нам, живущим в столь трудные времена: «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею… Устранись, охранись от него сам; и этого для тебя довольно. Познай дух времени, изучи его, чтобы по возможности избежать его влияния». Дорогие мои! Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6, 11-12). И Господь будет с нами, будет нашим Помощником».
Старец Иоанн (Крестьянкин)

События ХХ века показали, что мир стоит перед лицом гибели. Дай, Господь, вам всем мужество очнуться, чтобы понять, что заблудились люди во мраке обольщения. Вот тогда-то миру и понадобится неугасимая лампада – Святая Русь, ибо без нее не выбраться из трясины.
Россия! Будь такою, какою ты нужна Христу!
Старец Иоанн (Крестьянкин)